Менялась жизнь. Диефикация проводилась с неумолимой последовательностью и решительностью, и если печальные итоги вредительской работы в комитете чувствовались еще во многом, то на смену прежней бестолочи и путаницы пришел четкий, математически выверенный план.
Город за городом, район за районом переходили на непрерывную жизнь. На пустырях, недавно еще поросших бурьяном, зажигались победоносные солнца академика Загородного. Жалкие уличные фонари отступали в глухие переулки, но все это шло мимо Локшина.
Клубы, столовые, общественные учреждения, фабричные и торговые предприятия оборудовались чудодейственным стеклом «вите-гляс». Не снившийся никаким мудрецам из Госплана, геометрически ускоряющийся темп промышленного развития, как пусто бумажку, отшвырнул все прежние планы. Оптимальные варианты предположений комитета сегодня принимались за отправные, завтра увеличились на пять и на десять процентов, чтобы уступить место новым. А Локшин меланхолически подсчитывал количество голов рогатого скота, предположенное в результате ряда мероприятий на территории Башреспублики в тысяча девятьсот сорок пятом году…
– Как я живу, – задумчиво повторил он, – как и все. Рассказывай о себе. Тебе…
Он хотел добавить: «есть о чем рассказать», но так и не закончил фразы.
– Что же, – ответила Ольга, – весной мы… то-есть я собираюсь за границу. И, кажется, надолго…
– Я готов, Ольга Эдуардовна, – крикнул откуда-то сверху Винклер.
Ольга оборвала разговор и заторопилась к выходу.
Глава вторая
Зеленый конверт
Локшин поднялся по извилистым лестницам центральной теплофикационной станции, преодолевая холодный, Пронизанный теплыми струями поток воздуха, падающий сверху.
– Ольга… Как это в сущности давно…
И от того, что Ольга ушла, от того, что вдруг опустели и трибуна и площадь, Локшин с неожиданной остротой ощутил своё привычное одиночество. Так бывает, когда приезжаешь в незнакомый провинциальный город: над сквером зеленое небо исколото потемневшими трубами домов, грузный собор смутно белеет сквозь сгущающиеся сумерки. Ты ходишь один по хрустящим дорожкам сквера, праздничная молодая толпа окружает тебя, но ни одна девушка не улыбнется тебе, чужому и никому неизвестному человеку.
Локшин миновал Советскую площадь и спустился к Газетному переулку. Стрелки часов на здании Центрального телеграфа, казавшегося рядом с выросшими вокруг небоскребами утлым парусником, затерянным между крутыми бортами трансатлантических пароходов, показывали пятнадцать минут седьмого.
– Однако, я опоздал, – подумал Локшин, но вместо того, чтобы, ускорив шаги, поспешить в Госплан, – решил вернуться домой.
– Ольга!
Утраченная, давно забытая нежность. Как не вяжется она с тем, что сейчас окружает его. Гигантская громадина небоскреба «Известий», возвышающаяся над Тверской, каучук мостовых, коричневыми пятнами проступающий из-под редкого снега, маяки искусственных солнц, – все это не на два года, а на целый десяток лет отбрасывало память об этой любви.
Локшин подошел к Дмитровке и, хотя трамвайные линии были сняты со всех включенных в кольцо Б улиц Москвы, поток автомобилей надолго задержал его на перекрестке. Улучив минуту, он, наконец, перешел улицу, и, нырнув в узкую дверь чудом сохранившегося старинного подъезда с унылым швейцаром около унылой вешалки, поднялся по лестнице на второй этаж Центральной гостиницы, где он жил до сих пор.
Конечно, за эти годы Локшин давно уже мог бы переехать в любой из вновь отстроенных домов и получить в нем квартиру, отнюдь не похожую на те камеры дореволюционных «Крестов», которые когда-то проектировал для счастливых жителей социалистических городов небезызвестный Сабсович, но с этой гостиницей, сохранившей в своих коридорах запахи времен Павла Ивановича Чичикова, Локшину было трудно расстаться.
Он прошел в свою комнату с зеркальным потрескавшимся шкафом, занимающим половину и без того не особенно щедро отмеренного пространства, с умывальником, некстати примостившимся рядом с письменным столом, и, бросив тяжелый портфель на кровать, опустил глухую звуконепроницаемую штору.
В нижнем ящике слева, в том самом, который приходилось открывать столовым ножом, так как ключ от него был давным-давно потерян, лежали аккуратно связанные, покрытые двухлетней пылью пачки бумаг.
Перебирая прошлое, застывшее в кривых строчках служебных записок, в выцветших штампах комитета с неумело набранным лозунгом, – вместо «машина обязана работать» рассеянный наборщик обидно набрал «машинам обязательно работать», и коротких, сохранивших, как казалось ему, запах дорогих заграничных духов, записках Ольги, в беспомощно шутливых корявых резолюциях маленького Паши, в блистающих отточенным канцелярским стилем докладах Лопухина, в подобных сметах, составленных ученым бухгалтером Андреем Михайловичем, – Локшин натолкнулся на зеленый конверт, вдруг почему-то остановивший его внимание.
Может быть, этот конверт он видел не раз и прежде, может быть, и прежде не раз он отбрасывал его, отыскивая среди вороха бумаг нужный ему документ, но только сейчас он с удивлением заметил, что конверт этот не распечатан.
Что может хранить нераспечатанный конверт, письмо, так и не дошедшее до адресата? Какие неизвестные еще подробности прошлого сохраняет оно? Может быть, на «завтра» назначенную встречу, может быть, чью-то невыполненную просьбу; может быть, это – записка одного из работников комитета, переданная ему в тот момент, когда он, торопясь, садился в автомобиль и о которой забыл в тревогах напряжённой жизни.
В зеленоватом квадрате плавали расплывающиеся пятна света. Локшин рассеянно держал конверт над столом.
– Почему же без адреса. Может быть, конверт просто пуст. Но нет. Неровным темным силуэтом сквозь тонкую бумагу проступал сложенный лист почтовой бумаги.
И сам не понимая, почему это его волнует, Локшин надорвал измятый край конверта. На листке зеленоватой бумаги – неровные строчки, торопливо набросанные рукой Ольги.
– Прости, что наспех. Вчера, когда он застал тебя, мне показалось, что он знает обо всем.
Обо всем – было трижды подчеркнуто.
– Мне показалось, что он догадался. Ты должен быть осторожен.
Осторожен – тоже было подчеркнуто.
Ни подписи, ни обращения. Кого предупреждала Ольга? О чем?
Локшин нажал кнопку и звуконепроницаемая штора оказалась под потолком. За чуть-чуть запорошенным окном возникал сероватый и скучный зимний день. Медленно гасли искусственные луны, очередная смена работников спешила на работу, очередная лавина покупателей осаждала Мосторг. Открытая форточка впустила струю холодного смешанного с легкой снежной пылью воздуха.
– Когда и кому?
Сменяя друг друга, проходили встреча за встречей. Нет, все – не то. Вот. Возможно, что здесь.
Локшин вернулся из города. Николина гора. Ночь. Освещенное окно наверху, в комнатке Ольги. Запертая дверь. Ожидание. Яркий свет в столовой. Ольга собирает на стол, и за столом сконфуженный, потерявший почему-то обычную щеголеватость и приглаженность Лопухин.
Тогда он ничего не понял и ничего не заметил.
Его не удивило, что он застал Лопухина.
И это слово – застал – осветило все.
Если бы он понял это тогда. Если бы тогда, хоть на минуту ему пришло в голову, что Ольга изменяет ему с Лопухиным. Но разве Ольга могла увлечься этим чинушей, выхоленным, якобы подающим надежды инженером? И, наконец, мог ли он думать, что Ольга так жестоко обманывает его в первые дни, в счастливейшие дни их любви.
– Лопухин был любовником Ольги. Это просто смешно.
Локшин снова перечитал короткие скупые строки. Эти подчеркнутые – обо всем и осторожен. Конспиративный без адреса конверт. Записка без обращения. Может быть, не Лопухину?
– А почему Лопухин так и не выдач главного виновника? Через кого поддерживалась связь с заграницей? Как передавалась информация? Через кого пересылались деньги? Он знал, что будет расстрелян, он любил Ольгу и не выдал ее.
